Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]
1 год.
Маленькой гражданке страны Советов исполнился год. Ее премировали на конкурсе чистоты и здоровья. Я нарядила Кадрию в новое платье, накупала сладостей. Пришли друзья, поздравили. Только Искэндер позабыл о дне рождения своей дочери. Пришел в два часа ночи. Давно я не плакала. А сегодня…
1 год 2 месяца.
Кадрия ходит. Восхитительно играет в «ладушки». Как только увидит в руках у меня книжку, требует себе. Взяв, разглядывает рисунки, тянет меня, чтобы я рассказывала, любит играть со спичками. То разложит, то начнет укладывать в коробочки. Надо поискать, нет ли хороших игрушек в магазине.
1 год 4 месяца.
Кадрия больна. Скарлатина. Бедняжку положили в больницу. Каждый день до занятий и после бегу к ней. Врачи успокаивают, говорят, что Кадрия поправится. Дома пусто без доченьки.
1 год 5 месяцев.
Взяла Кадрию из больницы. Настроение у нее хорошее, но чувствую, что она сильно истосковалась. Не хочет уходить с колен, сидит, играет в прятки, льнет ко мне, смеется. А Искэндера болезнь дочери совсем не беспокоила. Тяжело сознаться в этом, но что поделаешь… Страшные мысли лезут в голову — уж не желал ли он смерти моему золотцу?
1 год 9 месяцев.
Вчера с Кадрией ходила на демонстрацию. Заранее приготовила для нее маленький красный флажок. Вначале она ходила молча, насупившись, видимо, ее пугали шум, громкая музыка, незнакомый народ, потом привыкла. Размахивала флажком, кричала «ура» и громко смеялась. Когда вернулись домой, Кадрия долго маршировала по комнате…
Искэндер!
Ты ни разу не заглядывал в этот дневник, пока мы жили вместе. Я просила тебя записывать свои наблюдения над ребенком, но ты молчал. А теперь ты умоляешь, чтобы я сообщила тебе о детях все, вплоть до самых незначительных мелочей.
«Во мне пробудилось отцовское чувство», — пишешь ты. Так ли это, Искэндер?
Эти годы ты молчал. Ты молчал упорно, последовательно. Ни единого движения ты не сделал, чтобы повидать детей. Своих детей. И вдруг ты расчувствовался, написал. Искренне ли это? Не подействовала ли на тебя встреча с Вэли Сафиуллиным? Может быть, ты просто взревновал, что разговорами обо мне потревожили твое, в некотором роде, «чувство собственности» — «моя жена», «мои дети»! Нет, Искэндер, и жена не твоя, и дети не твои. Чужие для тебя это люди. Но, кстати, зачем Вэли приходил к тебе? И почему ты не пишешь об этом? Как он выглядит? Все такой же добряк и бука? Как бы я хотела повидать его. Вот уж у кого большое сердце!
Но прости, твое «отцовское чувство» требует ответа. Так слушай.
Дети мои живут и растут хорошо. Им не на что пожаловаться. Одна только печаль нет отца. Хотя мы живем в деревне, но воспитание они получили не хуже, чем в городе.
Кадрия ходит на детскую площадку при МТС, осенью пойдет в школу. Жду не дождусь этого радостного часа. Она и сейчас уже умеет читать и писать. Любит рисовать, а особенно петь. Как она поет! Сегодня пришла домой с новой песенкой о Ленине. В свободные вечера мы поем вместе.
Глядя на нас, пытается подтягивать и Рафаэль. Но он еще мал. Ах, и шалун же наш Рафаэль! Он хорошо для своих лет говорит и так забавно рассуждает, что я с удовольствием слушаю его. И от этого у меня становится на душе веселее.
Еще в прошлом году провела радио. Оно внесло к нам в дом много радости — слушаем Москву, Казань и другие города.
За хорошее обслуживание колхозников медицинской помощью райздрав премировал меня патефоном. Им всецело завладели Кадрия и Рафаэль. Часто к нам заходят соседи и знакомые: спорим, рассуждаем, веселимся. Здесь я нашла друзей, мы живем очень хорошо, дружно. Осенью собираюсь выписать из города пианино. Как видишь, жизнь не сломила меня.
Хотя было тяжелое время. Никогда не позабыть мне твоего злого лица в тот день, когда ты ушел от меня.
Вспомни, Искэндер, как ты себя вел, чего только не проделывал, как только не издевался надо мной, когда родился Рафаэль!
Есть такие вещи, которые не забываются. Я знала, что ты не любишь детей. В больницу я отправилась совершенно истерзанная тобой, твоим поведением. Роды были тяжелые. Родился Рафаэль. Я лежала и думала: «Сына-то он уж, наверное, полюбит!» А ты даже встречать не пришел. Домой меня привезли подруги. Французы говорят: «Человек больше всего страдает от тех вещей, которые с ним никогда не случаются». Мне казалось, что это сказано о тебе. Ты боялся неизвестности, завтрашнего дня. Тебя пугали дети. Ты себе сам создавал препятствия. Ты жил в постоянном страхе. Скажи, Искэндер, что тебя мучило? Может быть, ты сделал что-нибудь нехорошее? Изменился ли теперь?
В те годы ты был раздражителен, несправедлив. Не успела я оправиться после родов, как ты уже закатил скандал.
— Тебе, Галия, — кричал ты, — нельзя было выходить замуж за артиста. Ты не жена. Ты только мать. Понимаешь? Самка — и ничего более. Твое место в детском саду…
Я молчала. Что я могла сказать?
Потом, смягчившись, ты продолжал:
— Положим, я не виню тебя. Сам виноват. Судьба моя, проказница, видно, уж такова. Женился по глупости. Человек творческого труда, искусства должен быть свободным, а я погряз в семье, в пеленках. Дети — моя обуза. Я неудачник. С ранних лет меня считали неудачником. Я не могу, понимаешь, не могу так жить. Я сопьюсь и умру где-нибудь под забором. Пока не поздно — надо уйти. Я не могу жертвовать собой ради детей, будущее которых мне неизвестно! Прощай! Я тебя любил… прости за все… Не ищи. Все равно не найдешь!
Это были твои последние слова. Ты сделал трагический жест, хлопнул дверью и ушел.
Я осталась одна. Я не остановила тебя.
Где-то в глубине души еще теплилось чувство к тебе. Ведь ты был отцом моих детей.
Ты ушел. Ты поступил низко, жестоко. Быть может, ты ждал слез, мольбы. Ничтожные люди любят раболепие, низкопоклонство, они любят унижать других. Нет, я не упала к твоим ногам.
В день твоего ухода все мое богатство заключалось в двух малышах. Были минуты, когда я хотела наложить на себя руки. Мысль о том, что дети останутся сиротами, удерживала меня. А друзья? Что бы сказали они обо мне?
Сколько я вынесла, Искэндер! Измученная, одинокая, без слез брела я по улице. С утра я спешила на занятия. Из дома выходила с сыном и дочерью. Сына сдавала в ясли, дочь оставляла в детском саду и бежала в университет на лекции, в клинику. В эти тяжелые минуты мне хотелось кричать, кричать на всю страну о родителях-беглецах, кричать о них, самых страшных преступниках на земле. Были дни, когда я уже готова была бросить университет.
Мне все не верилось, что ты ушел совсем. Казалось, что ты вернешься, но ты не приходил. Мне сказали, что ты ушел из театра, что тебя нет в городе. Уж не из-за боязни ли алиментов ты решил скрыться?
Меня спасли ректор университета Даутов и секретарь парткома Николаев. И, конечно Галиакбер абы. Вот где я нашла настоящие отзывчивые сердца. На всю жизнь сохраню в памяти имена этих людей.
Узнав о моем горе, Галиакбер абы пошел к Даутову. Они, оказывается, когда-то вместе работали на заводе. Одновременно к Даутову пришли студенты хлопотать обо мне. Ректор не стал вызывать меня. Он приехал ко мне сам, вместе с Николаевым. Это была подлинная чуткость. Они были столь тактичны, что не спрашивали меня о моем семейном несчастье. Они жалели меня. Они говорили об учебе, о том, что трудно одной. Мне выдали пособие, увеличили стипендию, прикрепили ко мне сильных по успеваемости студентов, чтобы я могла наверстать пропущенное.
Галиакбер абы с женой часто навещали меня.
Так окончила я медицинский факультет. Сдав государственные экзамены, я пошла к Даутову и Николаеву, показала им зачетную книжку и сказала, что в их лице партии и правительству приношу мой кайнар рахмет.[5]
Весть об окончании университета в семье Галиакбер абы встретили радостно, даже устроили праздник. Веселью нашему не было конца.
Мой милый, родной Галиакбер абы. До чего же ты был добр ко мне! Не «абы», а «эти» — отец — звала я тебя в те дни.
Через месяц, захватив детей, отправилась я в Адрасский район.
Перед отъездом мы пошли с дочкой в городской сад. Мне сказали, что там приезжая татарская труппа дает спектакль и что ты в нем участвуешь. Мне хотелось в последний раз взглянуть на тебя.
Меня не обманули. Ты был на сцене, ты выступал как раз в своей любимой роли.
Боясь, что ты заметишь нас, мы с Кадрией пришли к самому началу и сели в одном из последних рядов. Больше всего я боялась за дочь. Опасения мои оправдались. Она узнала тебя.
— Мамочка! — воскликнула она шепотом, — да ведь это папа!
— Нет, золотце мое, это не папа, — сказала я. — Он только похож немножко, а твой папа не артист. Он далеко, в Москве он…
Не помню сейчас какой, но я нашла предлог, и мы ушли после первого же действия.
Искэндер! Ты причинил мне много горя. Ты едва не сломал мою жизнь. Я могла бы ненавидеть тебя. Но тогда, покидая Казань, в минуту отъезда я вдруг ощутила в душе необычайную пустоту. Я почувствовала, что окончательно распрощалась с тобой, утеряла что-то большое, значительное, без чего жизнь не имеет смысла.
